Мысли во время чумы № 4. Чума и Dasein

Мысли во время чумы № 4. Чума и Dasein

Мысли во время чумы № 4. Чума и Dasein

Здравствуйте, вы смотрите цикл «Мысли во время чумы». Сегодня я хотел бы поговорить о философской проблематике, связанной с эпидемией коронавируса. 

Мы уже говорили о том, что с точки зрения Хайдеггера Dasein определяется отношением к смерти. В эпоху пандемии, эпидемии смерть, которая приходит к нам и оказывается в непосредственной близости с нами, входит в зону нашего внимания, становится активным фактором нашего присутствия. С точки зрения экзистенциальной философии это повышает остроту нашего присутствия в мире. Наш Dasein в этой ситуации пробуждается к самому себе, он приходит к фиксации. 

Обычно, когда смерть выносится за скобки, Dasein растекается, разбрасывается, рассеивается, забывает о своей конечности и, таким образом, о самом себе. Вместо него включается режим отчужденного Das Man, когда Man denkt. Когда вместо того, чтобы сказать «я думаю», «я пью», говорят - «пьется», «думается», «естся», «спится».

 На самом деле, Das Man – это тот, кто делает все это, ест, спит, думает, присутствует, двигается, ходит, наслаждается или грустит, когда нас нет. Мы думаем, что это мы, но на самом деле это Das Man – некто, нечто, не совпадающее ни с чем конкретно. Думается, спится, естся, падается… А он существует сквозь нас. Это когда смерти нет. 

А когда смерть становится близкой к нам, мы встряхиваемся от этого, мы не согласны – Man denkt, Man trinkt. Нам нужно, чтобы это были мы – потому что смерть близко, она стоит за дверью или уже лезет в окно. В этой ситуации нас уже не удовлетворяет, что Das Man делает это за нас – мы начинаем делать это сами. Может быть, это последний раз, когда мы думаем, пьем, едим, смотрим, гуляем, движемся, говорим, дышим и т.д.

Соответственно, с точки зрения экзистенциальной философии с точки зрения Хайдеггера такое существование перед лицом смерти более аутентично, более подлинно. В этот момент присутствие в мире становится нашим, потому что до этого было не нашим, а Das Mana. Когда смерть приходит к нам, мы начинаем по-настоящему воспринимать это дыхание как наше, это мышление как наше, это чувство как наше. Мы возвращаемся к своему Dasein.

Но и здесь есть определенная точка бифуркации. Когда мы в эпоху пандемии, распространения коронавируса, сталкиваемся со смертью, мы входим в аутентичный режим. Мы по крайней мере уходим от Das Mana, мы приближаемся к себе. Мы не можем себе позволить не замечать смерть, растекаться фрагментами. Мы собираемся, мы концентрируемся, мы как испуганные животные, стремящиеся напасть на жертву и готовы к прыжку, мы становимся плотными, наше присутствие приобретает внимательность, готовность, собранность, потому что смерть рядом, это уже не шутки.

Но и в этом случае есть 2 стратегии: даже когда смерть рядом и нельзя ее не замечать, может быть две стратегии. 

Когда мы подходим ко смерти, мы испытываем ужас, страх, трепет. Мы начинаем дрожать. Интересно, что даже понятие дрожи осмыслялось в религиозном опыте с двух сторон: есть дрожь как землетрясение, которая начинается снизу, материальная дрожь. А есть дрожь, которая приходит от богов небес, от Зевса, от Аполлона, с дрожи деревьев священного лавра, дуба святилища Зевса в Додоне, когда присутствие божества начинается с легкого, почти незаметного дрожания листвы на священном дереве. Это дрожь «сверху». Поэтому, несмотря на то, что присутствие смерти, присутствие сакральности, присутствие того, что принципиально выше нас и отменяет нас как нас самих, может прийти снизу, а может прийти сверху. Оно может быть чрезвычайно тяжелым и подземным, как землетрясение, и может быть тонким, как эпифания Зевса или Аполлона.

Если мы применим это к экзистенциальным категориям, Хайдеггер разеляет две формы отношения к смерти: страх (Furcht) и ужас (Angst). Между этими двумя моделями отношения к смерти происходит принципиальный выбор (Entscheidung), принципиальное решение человека (или Dasein) – как экзистировать дальше, аутентично или неаутентично. Когда смерть есть, уже есть нечто аутентичное – мы уже вынуждены отвечать на главный вопрос, но мы можем ответить на него двояко. Здесь и происходит принципиальная точка бифуркации.

Когда философы начинают втягиваться в осмыслении пандемии и философии чумы, мы хотим сказать, что это некий фундаментальный шанс для человека, чтобы что-то изменить. Я получаю много вопросов: в чем же этот шанс, как его реализовать? Хочу сказать, в чем заключается шанс с точки зрения Хайдеггера: в том, чтобы мы восприняли смерть через ужас - через Angst, а не Furcht. В чем различие между ужасом и страхом? В этом есть глубокая метафизическая оппозиция. Когда мы сталкиваемся со смертью, мы можем повернуться к ней лицом, и это будет Angst, а можем повернуться спиной – Furcht. Если повернемся к смерти спиной – то от того страха, который она внушает, мы побежим. Бежать от смерти – это уже неплохо, лучше, чем никогда о ней не думать. Повернувшись к ней спиной и собравшись со всеми усилиями, чтобы выжить, чтобы отпрыгнуть от смерти, чтобы спасти себя, близких и других – это стремление избежать этой конечности, которая несет в себе смерть, уже неплохо, но это метафизический провал. Здесь метафизический провал. То есть тот, кто поворачивается к смерти спиной, и тот, кто от нее бежит, тот, кто пытается от нее ускользнуть, выжить, спастись, и спасти даже других – здесь не только речь об эгоизме, речь идет именно об отношении к смерти. Кто воспринимает смерть как фундаментальнейшую угрозу, и стремиться ее избежать – тот не делает важнейшего выбора, который открывается в чуме. То есть тот, кто в общем и на самом деле воспринимает чуму как объект и одновременно себя делает объектом, который лишь спасается от чумы – фактически это проигрыш. Значит, чума победила, значит смерть оказалась сильнее. Но есть еще и другой подход, потому что когда человек начинает бежать от смерти – он бежит от самого себя. Он бежит в страхе от обнаружения собственной границы, собственной причины, собственной темной, неразличимой, пугающей его метафизической бездны.

И другое отношение, другой выбор – это повернуться к смерти лицом. Посмотреть ей в глаза. Не спешить сбежать от нее. Сопоставить, соотнести себя с ней. Поглядеть на нее, попытаться в этой тьме, в этом кошмаре, в этом ужасе, в этой бездне, что-то различить, какую-то надпись, какой-то знак, который написан черным по черному. Увидеть нечто еще более черное в этой бездне. Распознать лучи ночи, которые говорят внутри смерти – это очень трудная и сложная операция. Но это означает возврат к тому, что Хайдеггер называл Selbst Dasein, то есть «самость» Dasein. Это – мы сами. И когда мы видим в смерти, которую приносит пандемия, образ нас самих, нашей подлинной, тайной глубины, то мы входим в режим Angst, в режим ужаса. И тогда смерть становится не просто объектом, который внушает нам панику, а становится субъектом. Мы вступаем с ней в диалог. И мы обмениваемся именно статусом субъектности друг с другом. И здесь не важно умрем мы или нет – на самом деле может умереть в этом повороте любой: и тот, кто бежит (его смерть может настигнуть), и тот, кто стоит и смотрит на нее «глаза-в-глаза». Речь не идет о том, как лучше ускользнуть от нее, речь идет о том как правильно понять послание, метафизический message, весть чумы, весть смерти. Речь идет именно о философском движении, а не о биологическом и физическом спасении или выздоровлении. 

Теперь можно применить этот дуализм отношения к смерти, эту развилку внутри философии чумы и к другим уровням философии. Например: если применить то же самое к «Феноменологии духа» Гегеля, к той части, где речь идет о появлении раба и господина, то мы сталкиваемся тут ровно с той же самой ситуацией. Гегель описывает момент метафизического возникновения раба и господина исключительно в отношении к смерти. Когда человек сталкивается со смертью у него есть два выбора, говорит Гегель, либо вступить в битву со смертью – это означает рискнуть, либо броситься от нее в запуски, - тогда это означает убежать от этого риска. Собственно говоря, смотрите: на совершенно другом уровне, в другом контексте, мы имеем дело с Angst и Furcht, мы имеем дело с выбором между «страхом» и «ужасом». И, по Гегелю, здесь и происходит разделение между рабом и господином. Кто такой господин, по Гегелю? Это тот, кто смотрит смерти в глаза, тот, кто принимает ее вызов, и вступает со смертью в неравную битву. В битву за бессмертие. А кто такой раб, по Гегелю? Это тот, кто готов потерять свободу и потерять достоинство, но спасти свою жизнь. Госоподин приносит свою жизнь на алтарь этого риска. Он не готов бежать – он рискует. Он вступает со смертью в битву, и тем самым он делает себя объектом этой смерти. Кто такой раб? Тот, кто не выдерживает этого напряжения, и готов утратить все, включая свободу, лишь бы не сталкиваться со смертью лицом к лицу. Дальше Гегель потрясающе говорит: да, конечно, господин не приобретает бессмертия, но зато он приобретат раба. Раб оказываеться в его владении именно потому, что со смертью столкнулся господин. Если мы применим эту метафизическую модель к этно-социологической истории, то мы видим, что именно так и происходило формирование государства. Воинское сословие, очень часто приходившее «со стороны», готовое умирать и убивать, получало «за эту готовность» – аграрное, мирное, трудолюбивое общество, которое оказывалось под их властью. Собственно, так и происходит формирование госудраства, так и происходит формирование высшего сословия.

Собственно говоря, так и происходит формирование государства, так и происходит формирование высшего сословия. Тех, кто готовы рисковать, тех, кто несут метафизический angst, то есть ужас, тех, кто бросает вызов смерти, становятся господами, а те, кто уходит от этого, становятся их рабами. Соответственно, таким образом, чума (или смерть, или риск, или, часто, война, экстраординарная ситуация) – это момент, это способ определить, кто господин, а кто – раб. Тот, кто готов рисковать собой, кто поворачивается к смерти лицом к лицу, тот господин. Тот, кто убегает, тот и есть раб, и никак иначе. Смелый раб, который жертвует собой, имеющий собственное достоинство, он уже не раб, он господин. А трусливый господин, который думает, что его чиновничьи заслуги, его брюхо, воровство и подлость защитит его от неминуемой смерти. Сегодня коронавирус показывает нам, что он не знает границ, что он разрушает искусственные социальные модели, что он приходит и к простым людям, и к непростым людям с одинаковой ясностью. И каждый должен дать на это ответ. Если человек, который принадлежит к сегодняшней элите, бежит от коронавируса, он оказывается рабом. А если простой человек смотрит коронавирусу глаза в глаза, он становится господином. Так происходит новое утверждение элит, и всякая чрезвычайная ситуация создает новый класс господ и новый класс рабов. Это второе размышление об экзистенциальной метафизической миссии чумы.

И третий момент, христианский. Можно обратить внимание, сейчас он тоже становится очень важным. Конечно, сразу, как коронавирус пришел, оказалось, что современные религиозные люди в большинстве своем не являются таковыми, потому что для них указания эпидемиологов или запрет каких-то социальных служб внезапно становятся гораздо более важным, чем требования их собственной веры. Так, в общем, вера и проверяется, это о многом говорит. Давайте посмотрим, что такое для религиозного человека, христианина, возьмем нашу религию, религию многих, всех русских людей – христианство, православие. Что нам наша вера, религия говорит о душе и смерти? Она говорит нам, что наша душа бессмертна. Что находясь в теле, она пребывает на очень маленькой части – бесконечно маленькой части своего существования, своего бытия. И что самое главное, самое важное – находится за пределом. В зависимости от того как мы проживем этот краткий миг земной жизни, тем самым будет определятся большая, очень долгая, несопоставимо более важная, значимая, насыщенная событиями жизнь по ту сторону могилы. Соответственно, сталкиваясь со смертью, мы сталкиваемся с собственной душой, мы сталкиваемся с тем, что мы должны сделать в этой жизни. Мы сталкиваемся с заповедями, мы сталкиваемся с Христом, потому что если Христос не умер, если он не преодолел смерть, если

Он не пострадал для нас, то Он становится непонятной фигурой, Он теряет свой смысл. И вот сейчас, на грани смерти, сталкиваясь с ее близостью, мы только и можем по-настоящему осмыслить и жертву Христа, и то значение, которым он обладает для нас сегодняшних, для нас живущих. Все Его заповеди, все Его действия, все Его слова, все Его жесты, всё это о нас, для нас, и про нас, про нашу бессмертную душу. И если мы выбираем мнение случайных, абсолютно выживших из ума политических или социальных институтов, и считаем, что наша религия это более второстепенное, более конвенциональное, большая условность, чем какие-то постановления, значит мы сами определяем цену и нашей вере, и нашей церкви, и нашему Богу. Конечно, никогда никого нельзя слушать кроме нашего сердца, кроме священства, кроме нашей церкви относительно того, как христианин должен вести себя в этих сложных испытаниях. Потому что перед лицом смерти имеет значение только наша вера и больше ничего. Только наши действия, только наша преданность Христу, только наша вера и только наша любовь к Нему, к Богу и к ближним, то есть христианам. И вот здесь, как раз, возможность испытания, вот он наш страшный суд, что нам ждать трубы. Вот эта труба ангельская звучит сейчас. Она звучит в условиях чумы, в условиях коронавируса. Она говорит: «Вы кто? Христиане? Сюда. Не христиане, неверующие – в другое место». И мы призваны перед лицом смерти утвердить достоинство нашей христианской души, это именно наш зов, и снова – тот, кто смотрит смерти в лицо, для того оживает подвиг Христа, оживает содержание Символа Веры, оживает Евангелие, оно звучит уже прямо нам, прямо в сердце. Всё понятно, и старославянский становится абсолютно понятным, каждая буква евангелия и Христовых слов и Христовых дел становится внятной, потому что это для души и сказано, а душа это то, что просыпается, когда приближается смерть. Angst это единственное состояние, ужас, в котором можно слушать Евангелие, нужно слушать Евангелие. Это не противоположность любви, этот ужас. На самом деле это страх божий, корень всех благих, как говорит наша религия. Тот страх божий, с которого начинается воцерковление нашей души.

Смерть — это то, что лежит на весах нашего существования. Это то, каким образом наша душа активируется. Обычно она спит, или как эти нерадивые девы просыпают приход жениха. Коронавирус, эпидемия, чума – это репетиция брачного прихода Христа, это он стоит и толкёт, как говорится в Евангелии. Он стучит к нам в дверь, и мы не слышим этого стука, когда мы развлекаемся. А когда понимаем, что недалеко и последний вздох – вот тут для нас Его стук, тут для нас его присутствие становится принципиальным. Поэтому нет ничего более христианского, чем пандемия. Ничего более душеспасительного, здравого, пробуждающего, просветляющего нас, чем те сложные испытания, в которых мы находимся.

Итак, мы рассмотрели три уровня метафизики чумы: экзистенциальный, философский, гегельянский  и христианский. Мне кажется, что об этом можно говорить много, думать об этом надо каждому, но, на мой взгляд, мы нащупали точку входа в метафизику чумы. Я думаю, что к этому и стоит возвращаться, об этом стоит думать и на этом нам следует остановиться

Мысли во время чумы № 4. Чума и Dasein

Мысли во время чумы № 4. Чума и Dasein

Здравствуйте, вы смотрите цикл «Мысли во время чумы». Сегодня я хотел бы поговорить о философской проблематике, связанной с эпидемией коронавируса. 

Мы уже говорили о том, что с точки зрения Хайдеггера Dasein определяется отношением к смерти. В эпоху пандемии, эпидемии смерть, которая приходит к нам и оказывается в непосредственной близости с нами, входит в зону нашего внимания, становится активным фактором нашего присутствия. С точки зрения экзистенциальной философии это повышает остроту нашего присутствия в мире. Наш Dasein в этой ситуации пробуждается к самому себе, он приходит к фиксации. 

Обычно, когда смерть выносится за скобки, Dasein растекается, разбрасывается, рассеивается, забывает о своей конечности и, таким образом, о самом себе. Вместо него включается режим отчужденного Das Man, когда Man denkt. Когда вместо того, чтобы сказать «я думаю», «я пью», говорят - «пьется», «думается», «естся», «спится».

 На самом деле, Das Man – это тот, кто делает все это, ест, спит, думает, присутствует, двигается, ходит, наслаждается или грустит, когда нас нет. Мы думаем, что это мы, но на самом деле это Das Man – некто, нечто, не совпадающее ни с чем конкретно. Думается, спится, естся, падается… А он существует сквозь нас. Это когда смерти нет. 

А когда смерть становится близкой к нам, мы встряхиваемся от этого, мы не согласны – Man denkt, Man trinkt. Нам нужно, чтобы это были мы – потому что смерть близко, она стоит за дверью или уже лезет в окно. В этой ситуации нас уже не удовлетворяет, что Das Man делает это за нас – мы начинаем делать это сами. Может быть, это последний раз, когда мы думаем, пьем, едим, смотрим, гуляем, движемся, говорим, дышим и т.д.

Соответственно, с точки зрения экзистенциальной философии с точки зрения Хайдеггера такое существование перед лицом смерти более аутентично, более подлинно. В этот момент присутствие в мире становится нашим, потому что до этого было не нашим, а Das Mana. Когда смерть приходит к нам, мы начинаем по-настоящему воспринимать это дыхание как наше, это мышление как наше, это чувство как наше. Мы возвращаемся к своему Dasein.

Но и здесь есть определенная точка бифуркации. Когда мы в эпоху пандемии, распространения коронавируса, сталкиваемся со смертью, мы входим в аутентичный режим. Мы по крайней мере уходим от Das Mana, мы приближаемся к себе. Мы не можем себе позволить не замечать смерть, растекаться фрагментами. Мы собираемся, мы концентрируемся, мы как испуганные животные, стремящиеся напасть на жертву и готовы к прыжку, мы становимся плотными, наше присутствие приобретает внимательность, готовность, собранность, потому что смерть рядом, это уже не шутки.

Но и в этом случае есть 2 стратегии: даже когда смерть рядом и нельзя ее не замечать, может быть две стратегии. 

Когда мы подходим ко смерти, мы испытываем ужас, страх, трепет. Мы начинаем дрожать. Интересно, что даже понятие дрожи осмыслялось в религиозном опыте с двух сторон: есть дрожь как землетрясение, которая начинается снизу, материальная дрожь. А есть дрожь, которая приходит от богов небес, от Зевса, от Аполлона, с дрожи деревьев священного лавра, дуба святилища Зевса в Додоне, когда присутствие божества начинается с легкого, почти незаметного дрожания листвы на священном дереве. Это дрожь «сверху». Поэтому, несмотря на то, что присутствие смерти, присутствие сакральности, присутствие того, что принципиально выше нас и отменяет нас как нас самих, может прийти снизу, а может прийти сверху. Оно может быть чрезвычайно тяжелым и подземным, как землетрясение, и может быть тонким, как эпифания Зевса или Аполлона.

Если мы применим это к экзистенциальным категориям, Хайдеггер разеляет две формы отношения к смерти: страх (Furcht) и ужас (Angst). Между этими двумя моделями отношения к смерти происходит принципиальный выбор (Entscheidung), принципиальное решение человека (или Dasein) – как экзистировать дальше, аутентично или неаутентично. Когда смерть есть, уже есть нечто аутентичное – мы уже вынуждены отвечать на главный вопрос, но мы можем ответить на него двояко. Здесь и происходит принципиальная точка бифуркации.

Когда философы начинают втягиваться в осмыслении пандемии и философии чумы, мы хотим сказать, что это некий фундаментальный шанс для человека, чтобы что-то изменить. Я получаю много вопросов: в чем же этот шанс, как его реализовать? Хочу сказать, в чем заключается шанс с точки зрения Хайдеггера: в том, чтобы мы восприняли смерть через ужас - через Angst, а не Furcht. В чем различие между ужасом и страхом? В этом есть глубокая метафизическая оппозиция. Когда мы сталкиваемся со смертью, мы можем повернуться к ней лицом, и это будет Angst, а можем повернуться спиной – Furcht. Если повернемся к смерти спиной – то от того страха, который она внушает, мы побежим. Бежать от смерти – это уже неплохо, лучше, чем никогда о ней не думать. Повернувшись к ней спиной и собравшись со всеми усилиями, чтобы выжить, чтобы отпрыгнуть от смерти, чтобы спасти себя, близких и других – это стремление избежать этой конечности, которая несет в себе смерть, уже неплохо, но это метафизический провал. Здесь метафизический провал. То есть тот, кто поворачивается к смерти спиной, и тот, кто от нее бежит, тот, кто пытается от нее ускользнуть, выжить, спастись, и спасти даже других – здесь не только речь об эгоизме, речь идет именно об отношении к смерти. Кто воспринимает смерть как фундаментальнейшую угрозу, и стремиться ее избежать – тот не делает важнейшего выбора, который открывается в чуме. То есть тот, кто в общем и на самом деле воспринимает чуму как объект и одновременно себя делает объектом, который лишь спасается от чумы – фактически это проигрыш. Значит, чума победила, значит смерть оказалась сильнее. Но есть еще и другой подход, потому что когда человек начинает бежать от смерти – он бежит от самого себя. Он бежит в страхе от обнаружения собственной границы, собственной причины, собственной темной, неразличимой, пугающей его метафизической бездны.

И другое отношение, другой выбор – это повернуться к смерти лицом. Посмотреть ей в глаза. Не спешить сбежать от нее. Сопоставить, соотнести себя с ней. Поглядеть на нее, попытаться в этой тьме, в этом кошмаре, в этом ужасе, в этой бездне, что-то различить, какую-то надпись, какой-то знак, который написан черным по черному. Увидеть нечто еще более черное в этой бездне. Распознать лучи ночи, которые говорят внутри смерти – это очень трудная и сложная операция. Но это означает возврат к тому, что Хайдеггер называл Selbst Dasein, то есть «самость» Dasein. Это – мы сами. И когда мы видим в смерти, которую приносит пандемия, образ нас самих, нашей подлинной, тайной глубины, то мы входим в режим Angst, в режим ужаса. И тогда смерть становится не просто объектом, который внушает нам панику, а становится субъектом. Мы вступаем с ней в диалог. И мы обмениваемся именно статусом субъектности друг с другом. И здесь не важно умрем мы или нет – на самом деле может умереть в этом повороте любой: и тот, кто бежит (его смерть может настигнуть), и тот, кто стоит и смотрит на нее «глаза-в-глаза». Речь не идет о том, как лучше ускользнуть от нее, речь идет о том как правильно понять послание, метафизический message, весть чумы, весть смерти. Речь идет именно о философском движении, а не о биологическом и физическом спасении или выздоровлении. 

Теперь можно применить этот дуализм отношения к смерти, эту развилку внутри философии чумы и к другим уровням философии. Например: если применить то же самое к «Феноменологии духа» Гегеля, к той части, где речь идет о появлении раба и господина, то мы сталкиваемся тут ровно с той же самой ситуацией. Гегель описывает момент метафизического возникновения раба и господина исключительно в отношении к смерти. Когда человек сталкивается со смертью у него есть два выбора, говорит Гегель, либо вступить в битву со смертью – это означает рискнуть, либо броситься от нее в запуски, - тогда это означает убежать от этого риска. Собственно говоря, смотрите: на совершенно другом уровне, в другом контексте, мы имеем дело с Angst и Furcht, мы имеем дело с выбором между «страхом» и «ужасом». И, по Гегелю, здесь и происходит разделение между рабом и господином. Кто такой господин, по Гегелю? Это тот, кто смотрит смерти в глаза, тот, кто принимает ее вызов, и вступает со смертью в неравную битву. В битву за бессмертие. А кто такой раб, по Гегелю? Это тот, кто готов потерять свободу и потерять достоинство, но спасти свою жизнь. Госоподин приносит свою жизнь на алтарь этого риска. Он не готов бежать – он рискует. Он вступает со смертью в битву, и тем самым он делает себя объектом этой смерти. Кто такой раб? Тот, кто не выдерживает этого напряжения, и готов утратить все, включая свободу, лишь бы не сталкиваться со смертью лицом к лицу. Дальше Гегель потрясающе говорит: да, конечно, господин не приобретает бессмертия, но зато он приобретат раба. Раб оказываеться в его владении именно потому, что со смертью столкнулся господин. Если мы применим эту метафизическую модель к этно-социологической истории, то мы видим, что именно так и происходило формирование государства. Воинское сословие, очень часто приходившее «со стороны», готовое умирать и убивать, получало «за эту готовность» – аграрное, мирное, трудолюбивое общество, которое оказывалось под их властью. Собственно, так и происходит формирование госудраства, так и происходит формирование высшего сословия.

Собственно говоря, так и происходит формирование государства, так и происходит формирование высшего сословия. Тех, кто готовы рисковать, тех, кто несут метафизический angst, то есть ужас, тех, кто бросает вызов смерти, становятся господами, а те, кто уходит от этого, становятся их рабами. Соответственно, таким образом, чума (или смерть, или риск, или, часто, война, экстраординарная ситуация) – это момент, это способ определить, кто господин, а кто – раб. Тот, кто готов рисковать собой, кто поворачивается к смерти лицом к лицу, тот господин. Тот, кто убегает, тот и есть раб, и никак иначе. Смелый раб, который жертвует собой, имеющий собственное достоинство, он уже не раб, он господин. А трусливый господин, который думает, что его чиновничьи заслуги, его брюхо, воровство и подлость защитит его от неминуемой смерти. Сегодня коронавирус показывает нам, что он не знает границ, что он разрушает искусственные социальные модели, что он приходит и к простым людям, и к непростым людям с одинаковой ясностью. И каждый должен дать на это ответ. Если человек, который принадлежит к сегодняшней элите, бежит от коронавируса, он оказывается рабом. А если простой человек смотрит коронавирусу глаза в глаза, он становится господином. Так происходит новое утверждение элит, и всякая чрезвычайная ситуация создает новый класс господ и новый класс рабов. Это второе размышление об экзистенциальной метафизической миссии чумы.

И третий момент, христианский. Можно обратить внимание, сейчас он тоже становится очень важным. Конечно, сразу, как коронавирус пришел, оказалось, что современные религиозные люди в большинстве своем не являются таковыми, потому что для них указания эпидемиологов или запрет каких-то социальных служб внезапно становятся гораздо более важным, чем требования их собственной веры. Так, в общем, вера и проверяется, это о многом говорит. Давайте посмотрим, что такое для религиозного человека, христианина, возьмем нашу религию, религию многих, всех русских людей – христианство, православие. Что нам наша вера, религия говорит о душе и смерти? Она говорит нам, что наша душа бессмертна. Что находясь в теле, она пребывает на очень маленькой части – бесконечно маленькой части своего существования, своего бытия. И что самое главное, самое важное – находится за пределом. В зависимости от того как мы проживем этот краткий миг земной жизни, тем самым будет определятся большая, очень долгая, несопоставимо более важная, значимая, насыщенная событиями жизнь по ту сторону могилы. Соответственно, сталкиваясь со смертью, мы сталкиваемся с собственной душой, мы сталкиваемся с тем, что мы должны сделать в этой жизни. Мы сталкиваемся с заповедями, мы сталкиваемся с Христом, потому что если Христос не умер, если он не преодолел смерть, если

Он не пострадал для нас, то Он становится непонятной фигурой, Он теряет свой смысл. И вот сейчас, на грани смерти, сталкиваясь с ее близостью, мы только и можем по-настоящему осмыслить и жертву Христа, и то значение, которым он обладает для нас сегодняшних, для нас живущих. Все Его заповеди, все Его действия, все Его слова, все Его жесты, всё это о нас, для нас, и про нас, про нашу бессмертную душу. И если мы выбираем мнение случайных, абсолютно выживших из ума политических или социальных институтов, и считаем, что наша религия это более второстепенное, более конвенциональное, большая условность, чем какие-то постановления, значит мы сами определяем цену и нашей вере, и нашей церкви, и нашему Богу. Конечно, никогда никого нельзя слушать кроме нашего сердца, кроме священства, кроме нашей церкви относительно того, как христианин должен вести себя в этих сложных испытаниях. Потому что перед лицом смерти имеет значение только наша вера и больше ничего. Только наши действия, только наша преданность Христу, только наша вера и только наша любовь к Нему, к Богу и к ближним, то есть христианам. И вот здесь, как раз, возможность испытания, вот он наш страшный суд, что нам ждать трубы. Вот эта труба ангельская звучит сейчас. Она звучит в условиях чумы, в условиях коронавируса. Она говорит: «Вы кто? Христиане? Сюда. Не христиане, неверующие – в другое место». И мы призваны перед лицом смерти утвердить достоинство нашей христианской души, это именно наш зов, и снова – тот, кто смотрит смерти в лицо, для того оживает подвиг Христа, оживает содержание Символа Веры, оживает Евангелие, оно звучит уже прямо нам, прямо в сердце. Всё понятно, и старославянский становится абсолютно понятным, каждая буква евангелия и Христовых слов и Христовых дел становится внятной, потому что это для души и сказано, а душа это то, что просыпается, когда приближается смерть. Angst это единственное состояние, ужас, в котором можно слушать Евангелие, нужно слушать Евангелие. Это не противоположность любви, этот ужас. На самом деле это страх божий, корень всех благих, как говорит наша религия. Тот страх божий, с которого начинается воцерковление нашей души.

Смерть — это то, что лежит на весах нашего существования. Это то, каким образом наша душа активируется. Обычно она спит, или как эти нерадивые девы просыпают приход жениха. Коронавирус, эпидемия, чума – это репетиция брачного прихода Христа, это он стоит и толкёт, как говорится в Евангелии. Он стучит к нам в дверь, и мы не слышим этого стука, когда мы развлекаемся. А когда понимаем, что недалеко и последний вздох – вот тут для нас Его стук, тут для нас его присутствие становится принципиальным. Поэтому нет ничего более христианского, чем пандемия. Ничего более душеспасительного, здравого, пробуждающего, просветляющего нас, чем те сложные испытания, в которых мы находимся.

Итак, мы рассмотрели три уровня метафизики чумы: экзистенциальный, философский, гегельянский  и христианский. Мне кажется, что об этом можно говорить много, думать об этом надо каждому, но, на мой взгляд, мы нащупали точку входа в метафизику чумы. Я думаю, что к этому и стоит возвращаться, об этом стоит думать и на этом нам следует остановиться