Мысли во время чумы № 6. Паноптикум карантина: наказующее наблюдение

Мысли во время чумы № 6. Паноптикум карантина: наказующее наблюдение

Мысли о Фуко "Надзирать и наказывать".

Синтез врача, палача и психиатра.

Поляризация человека на рационального диктатора и иррационально выживающее животное.

Потеря статуса при Чрезвычайном Положении.

Пандемия и дегуманизация. 

Здравствуйте, вы смотрите программу из цикла «Мысли во время чумы». 

Сегодня я хотел бы порассуждать на тему Мишеля Фуко – «Надзирать и наказывать». Тезис известный, в книге много смыслов – это классика современной философии. 

Мишель Фуко, французский философ, разбирая историю пенитенциарных учреждений, обращает внимание на то, что уже в начале Нового Времени, в эпоху секулярной буржуазной культуры, существовало сближение между людьми, представляющих преступников, и больными. 

Преступником считался не просто человек в полном здравии и сознании осуществивший негативное воздействие, а помеченный темным духом. В преступнике было что-то абнормальное в глазах этого общества. Но абнормальность болезни, например – зараженность холерой, чумой или иным неизлечимым заболеванием – рассматривалось как преступление. Физическая патология и проблема со здоровьем или моральная патология и совершение преступления сближались в сознании людей, что приводило к изоляции и преступников, и больных. 

Далее, интересно, как Фуко рассматривает организацию практики ранней психиатрии. Если в средневековье человек, страдавший психическим заболеванием, считался одержимым духами – поэтому применение к нему физического насилия считалось способом изгнания злых духов – то по мере перехода к секулярной, буржуазной, материалистической культуре это трансцендентное измерение злого духа исчезло. Но практика наказания душевнобольных осталось – психически больных людей лечили с помощью пыток.

Важно: Фуко говорил, что одна из базовых идей Иеремии Бентама (другого философа, основателя утилитаризма) заключалась в создании паноптикума – территории, в которой за преступниками можно было наблюдать, надзирать. Поскольку они находились со всех точек зрения в окружении стеклянных, но непроницаемых стен. Идея постоянного надзора над изолированной части населения, которая подвергается периодическим наказаниям и которая в принципе находится в местах отбывания наказания, эта идея прозрачности разбирается Фуко как одна из важных форм наказания через прозрачность, транспарентность, лишение частного и приватного. Человек проходит наказание в идеальной тюрьме Бентама за счет того, что он постоянно на виду, и надзиратели имеют возможность наблюдать за ним в любой момент времени. 

Это унижает человека, это полностью низводит его до состояния физико-биологического существа. Это лишает его гражданского, общественного изменения. Человек становится куском физиологической плоти, над которым ведется наблюдение так же, как мы рассматриваем животных в зоопарке. 

Тут мы приходим к самому началу: с преступниками сближались больные, безумные, зараженные (прокаженные, носители чумы). Тогда, с точки зрения Фуко, возникает интересная идея: о едином корне репрессивной психиатрии, современной клиники и тюрьмы. Все эти три феномена – психическое заболевание, неизлечимая болезнь, передающаяся другим людям, и преступления – сближаются, размещаются в истоках Нового времени в одном пространстве и на одной территории, идеалом которого является наблюдение за всеми – психическими болезнями, заразными и преступниками. В конечном итоги, все они были изгоями, которых было необходимо локализовать и наблюдать, не выпускать за пределы. Отсюда, с тз Фуко, и карательные практики современной медицины: в каком-то смысле та боль, которую причиняют врачи и мы списываем (потом будет лучше – поболит, зато потом будешь здоровым) – это идея рационализации неких специфически организованных практик пыток, которыми занимались в средневековье психиатры в ходе лечения психически больных, которые совершенно оправданны в ходе дознания в современных тюрьмах, но которые применялись и к неизлечимо больным. 

Этот скальпель медика – на самом деле, не просто инструмент для важной аккуратной операции по спасению, но и инструмент пытки. 

Потом это разошлось на 3 инстанции – дома для умалишенных переросли в психиатрию, а заразные заболевания стали лечить через прививки и постепенно с этим справились, а преступники шли в своем направлении. Параллельно во всех 3 формах происходило сокращение использования физического насилия – сокращалось насилие в психиатрических практиках, старались обезболивать сложные медицинские операции, и запрещали пытки в тюрьме.

Но при этом интересно, что общая идея отождествления всех трех и помещение под надзор и постоянное наблюдение фактически сводило их человеческое достоинство к новому состоянию. Кем было, задается вопросом Фуко, это население паноптикума? Кем они себя ощущали, находясь под постоянным наблюдением, подвергаясь постоянным пыткам? Они уже не были людьми – они уже забывали свои имена. Этот синтез преступника, умалишенного и прокаженного, страдающего неизлечимой заразной болезнью, представляло существо, которое представляло собой тотального изгоя. Такое существо, помещенное в изолятор, в паноктикум, утрачивал все человеческие свойства. Он был куском опасной, ядовитой, агрессивной плоти, которая формально выполняла все человеческие функции, но уже не была человеком. 

Так зарождалось, согласно Фуко, представление о Другом – не таком как мы, со статусом, со свободой, с частной собственностью, с правом на приватную жизнь, с именами, правами, обязанностями и достоинством. А на том конце – в центре, за стеклом, люди-животные, наши темные двойники, у которых плоть такая же, физиология такая же, базовые потребности такие же, но всего остального они лишены. 

Эту идею позже итальянский философ Джорджо Агамбен назвал «голой жизнью» - с его тз, это применялось в нацистских лагерях, когда люди постепенно под постоянным движением утрачивали все свои качества и превращались в биоматериал, биомассу. И сами они обретали какое-то сознание внутри этой «голой жизни».

Когда приходит ЧС, эпидемия, мы возвращаемся к этому архетипу. Посмотрите, как проходит наш карантин: тут же резко усиливается наблюдение, кто-то видит дроны, которые кружат, словно «1984» Оруэлла, включается система распознавания лиц, запрещено собираться более чем одному человеку, вводятся такие инструменты, которые помещают нас в паноптиком Бентама. То есть, считается, что в полной мере это оправдано в отношении тех, кто уже заражен – но поскольку зараженным может стать тот, кто еще не заражен, то на всякий случай к нам применяется медицинско-репрессивная система. 

С тз Фуко («Надзирать и наказывать») врач, психиатр и тюремщик – по сути, один и тот же тип. Кажется, что один наказывает, другой лечит, а третий помогает справиться с заболеванием, но на самом деле все они устанавливают некие механические, отвлеченные от нас нормы. И как только мы соскальзываем с нашей гражданской позиции, мы оказываемся в положении биологической голой жизни, где от нас остается только материальный, телесный функционал. В этом качестве мы становимся объектами: в ограничении на передвижении, как объекты наблюдения. И, в конечном итоге, мы утрачиваем все связи с людьми. Постепенно это может проецироваться на нас: мы видим, что происходит в США, когда к людям, которые подозреваются в том, что они заражены коронавирусом, проявляется отношение как к собакам, пришельцам, другим – в худшем смысле гигиенического расизма. И тут мы, на карантине, сами частично внутри паноптикума, в нас вселяется доктор, полицейский, военный, психиатр, и мы начинаем гнать этих людей (или подозреваемых) и обращаться с ними так же, как садисты-нацисты в концлагере. В нас просыпается инстинкты «надзирать и наказывать».

Это очень темные и страшные результаты пандемии. И коронавирус многообразен – он привносит новые мысли и оживляет многие архетипы. Но оживляя эти архетипы, мне кажется, он пробуждает в нас страшные и очень сильные, глубоко укорененные стороны. 

Если бы мы знали, насколько глубоко коренится в нас это желание – надзирать и наказывать – с другой стороны, это готовность себя при определенных обстоятельствах признать лишь «голой жизнью», когда все наши физиологические требования, желания и инстинкты просто поражены – даже желание дышать или иметь минимальную свободу , передвигаться, - все это поставлено под жесткий контроль.

 То есть, на этих двух полюсах (надзирать и быть надзираемым, наказывать и быть жертвой, становиться больным и быть доктором) – в этот момент мы выходим за пределы человеческого. 

Призывать, говорить «давайте будем людьми» - да, это правильно, кто-то должен призывать…  Но если мы надеемся, что увещеваниями – не теряйте человеческого достоинства, не демонизируйте заболевших, не относитесь к другим как к потенциальному вирусоносителю, не скатывайтесь до скотского состояния в борьбе за припасы или перед ужасом потерять работу – эти слова ни на кого не подействуют. Фуко описал что-то, что находится глубже, чем социальные нормы. Он описал даже не столько зверя в нас – но механизм. Две части человеческой природы – животная и механистическая – сегодня мы должны и можем осмыслить как «не мы».

Мы не «голая жизнь», мы не садистический надзиратель – врач. Мы какие-то другие. Какие мы другие, где лежит корень нашей человечности – это все проявляется в чрезвычайных обстоятельствах.

Пока (особенно у нас) до полного расслоения на охотников и жертв, палачей и казнимых  еще не дошло. У нас еще остались солидарные связи. Но если ситуация с пандемией прогрессировать, эти полюса будут еще более четко фиксироваться. Не так просто уйти от этого – заклинание «мы же не они, мы не такие плохие, мы не то что в средневековье или новое время, мы не то о чем пишет Фуко» - это не работает. Лучше найти в себе то, что созвучно этим архетипам. Вот тогда мы сможем их преодолеть. Лучше смотреть правде в глаза – и относительно нашей природы тоже. В нашей человеческой структуре есть надзирать и наказывать. У нас есть полюс врача-палача и полюс жертвы, бьющейся за физическое выживание, за отправление физических нужд любой ценой, готовое утратить всякое человеческое достоинство, чтобы получить еды, воды, здоровья, дыхание, готовое продать за это все и отказаться от всего. Эти две стороны в нас есть –  и это в значительной степени наш портрет, но это не вся правда о нас. 

Вирус и пандемия требуют, чтобы мы вспомнили всю правду о нас – и то, кем мы являемся, чем мы никогда не хотели признать – но сейчас нам это покажут, это страшная картина, - но и одновременно найти точку опоры по ту сторону обоих полюсов. И вот там, и только там, за пределами надзирать и наказывать, живет настоящий человек, настоящая солидарность, настоящая любовь и дружба, настоящее человеческое достоинство – не во внешних социальных формах, которые сейчас поляризируются на два отвратительных архетипа – господина и раба. Человек находится где-то в третьем месте – он и не господин, и не раб. Он что-то другое. 

И здесь, боюсь, здесь светской и секулярной этики и морали будет недостаточно – мы должны обратиться к религии, где все и начинается. С тз религии – человек это бессмертная душа, помещенная в довольно проблематичные условия земного существования. Временного, мгновенного, но принципиально важного для очень долгой посмертной, бесконечной, бессмертной судьбы.

 

Всего доброго, вы смотрели очередную беседу из цикла «Мысли во время чумы».

Мысли во время чумы № 6. Паноптикум карантина: наказующее наблюдение

Мысли о Фуко "Надзирать и наказывать".

Синтез врача, палача и психиатра.

Поляризация человека на рационального диктатора и иррационально выживающее животное.

Потеря статуса при Чрезвычайном Положении.

Пандемия и дегуманизация. 

Здравствуйте, вы смотрите программу из цикла «Мысли во время чумы». 

Сегодня я хотел бы порассуждать на тему Мишеля Фуко – «Надзирать и наказывать». Тезис известный, в книге много смыслов – это классика современной философии. 

Мишель Фуко, французский философ, разбирая историю пенитенциарных учреждений, обращает внимание на то, что уже в начале Нового Времени, в эпоху секулярной буржуазной культуры, существовало сближение между людьми, представляющих преступников, и больными. 

Преступником считался не просто человек в полном здравии и сознании осуществивший негативное воздействие, а помеченный темным духом. В преступнике было что-то абнормальное в глазах этого общества. Но абнормальность болезни, например – зараженность холерой, чумой или иным неизлечимым заболеванием – рассматривалось как преступление. Физическая патология и проблема со здоровьем или моральная патология и совершение преступления сближались в сознании людей, что приводило к изоляции и преступников, и больных. 

Далее, интересно, как Фуко рассматривает организацию практики ранней психиатрии. Если в средневековье человек, страдавший психическим заболеванием, считался одержимым духами – поэтому применение к нему физического насилия считалось способом изгнания злых духов – то по мере перехода к секулярной, буржуазной, материалистической культуре это трансцендентное измерение злого духа исчезло. Но практика наказания душевнобольных осталось – психически больных людей лечили с помощью пыток.

Важно: Фуко говорил, что одна из базовых идей Иеремии Бентама (другого философа, основателя утилитаризма) заключалась в создании паноптикума – территории, в которой за преступниками можно было наблюдать, надзирать. Поскольку они находились со всех точек зрения в окружении стеклянных, но непроницаемых стен. Идея постоянного надзора над изолированной части населения, которая подвергается периодическим наказаниям и которая в принципе находится в местах отбывания наказания, эта идея прозрачности разбирается Фуко как одна из важных форм наказания через прозрачность, транспарентность, лишение частного и приватного. Человек проходит наказание в идеальной тюрьме Бентама за счет того, что он постоянно на виду, и надзиратели имеют возможность наблюдать за ним в любой момент времени. 

Это унижает человека, это полностью низводит его до состояния физико-биологического существа. Это лишает его гражданского, общественного изменения. Человек становится куском физиологической плоти, над которым ведется наблюдение так же, как мы рассматриваем животных в зоопарке. 

Тут мы приходим к самому началу: с преступниками сближались больные, безумные, зараженные (прокаженные, носители чумы). Тогда, с точки зрения Фуко, возникает интересная идея: о едином корне репрессивной психиатрии, современной клиники и тюрьмы. Все эти три феномена – психическое заболевание, неизлечимая болезнь, передающаяся другим людям, и преступления – сближаются, размещаются в истоках Нового времени в одном пространстве и на одной территории, идеалом которого является наблюдение за всеми – психическими болезнями, заразными и преступниками. В конечном итоги, все они были изгоями, которых было необходимо локализовать и наблюдать, не выпускать за пределы. Отсюда, с тз Фуко, и карательные практики современной медицины: в каком-то смысле та боль, которую причиняют врачи и мы списываем (потом будет лучше – поболит, зато потом будешь здоровым) – это идея рационализации неких специфически организованных практик пыток, которыми занимались в средневековье психиатры в ходе лечения психически больных, которые совершенно оправданны в ходе дознания в современных тюрьмах, но которые применялись и к неизлечимо больным. 

Этот скальпель медика – на самом деле, не просто инструмент для важной аккуратной операции по спасению, но и инструмент пытки. 

Потом это разошлось на 3 инстанции – дома для умалишенных переросли в психиатрию, а заразные заболевания стали лечить через прививки и постепенно с этим справились, а преступники шли в своем направлении. Параллельно во всех 3 формах происходило сокращение использования физического насилия – сокращалось насилие в психиатрических практиках, старались обезболивать сложные медицинские операции, и запрещали пытки в тюрьме.

Но при этом интересно, что общая идея отождествления всех трех и помещение под надзор и постоянное наблюдение фактически сводило их человеческое достоинство к новому состоянию. Кем было, задается вопросом Фуко, это население паноптикума? Кем они себя ощущали, находясь под постоянным наблюдением, подвергаясь постоянным пыткам? Они уже не были людьми – они уже забывали свои имена. Этот синтез преступника, умалишенного и прокаженного, страдающего неизлечимой заразной болезнью, представляло существо, которое представляло собой тотального изгоя. Такое существо, помещенное в изолятор, в паноктикум, утрачивал все человеческие свойства. Он был куском опасной, ядовитой, агрессивной плоти, которая формально выполняла все человеческие функции, но уже не была человеком. 

Так зарождалось, согласно Фуко, представление о Другом – не таком как мы, со статусом, со свободой, с частной собственностью, с правом на приватную жизнь, с именами, правами, обязанностями и достоинством. А на том конце – в центре, за стеклом, люди-животные, наши темные двойники, у которых плоть такая же, физиология такая же, базовые потребности такие же, но всего остального они лишены. 

Эту идею позже итальянский философ Джорджо Агамбен назвал «голой жизнью» - с его тз, это применялось в нацистских лагерях, когда люди постепенно под постоянным движением утрачивали все свои качества и превращались в биоматериал, биомассу. И сами они обретали какое-то сознание внутри этой «голой жизни».

Когда приходит ЧС, эпидемия, мы возвращаемся к этому архетипу. Посмотрите, как проходит наш карантин: тут же резко усиливается наблюдение, кто-то видит дроны, которые кружат, словно «1984» Оруэлла, включается система распознавания лиц, запрещено собираться более чем одному человеку, вводятся такие инструменты, которые помещают нас в паноптиком Бентама. То есть, считается, что в полной мере это оправдано в отношении тех, кто уже заражен – но поскольку зараженным может стать тот, кто еще не заражен, то на всякий случай к нам применяется медицинско-репрессивная система. 

С тз Фуко («Надзирать и наказывать») врач, психиатр и тюремщик – по сути, один и тот же тип. Кажется, что один наказывает, другой лечит, а третий помогает справиться с заболеванием, но на самом деле все они устанавливают некие механические, отвлеченные от нас нормы. И как только мы соскальзываем с нашей гражданской позиции, мы оказываемся в положении биологической голой жизни, где от нас остается только материальный, телесный функционал. В этом качестве мы становимся объектами: в ограничении на передвижении, как объекты наблюдения. И, в конечном итоге, мы утрачиваем все связи с людьми. Постепенно это может проецироваться на нас: мы видим, что происходит в США, когда к людям, которые подозреваются в том, что они заражены коронавирусом, проявляется отношение как к собакам, пришельцам, другим – в худшем смысле гигиенического расизма. И тут мы, на карантине, сами частично внутри паноптикума, в нас вселяется доктор, полицейский, военный, психиатр, и мы начинаем гнать этих людей (или подозреваемых) и обращаться с ними так же, как садисты-нацисты в концлагере. В нас просыпается инстинкты «надзирать и наказывать».

Это очень темные и страшные результаты пандемии. И коронавирус многообразен – он привносит новые мысли и оживляет многие архетипы. Но оживляя эти архетипы, мне кажется, он пробуждает в нас страшные и очень сильные, глубоко укорененные стороны. 

Если бы мы знали, насколько глубоко коренится в нас это желание – надзирать и наказывать – с другой стороны, это готовность себя при определенных обстоятельствах признать лишь «голой жизнью», когда все наши физиологические требования, желания и инстинкты просто поражены – даже желание дышать или иметь минимальную свободу , передвигаться, - все это поставлено под жесткий контроль.

 То есть, на этих двух полюсах (надзирать и быть надзираемым, наказывать и быть жертвой, становиться больным и быть доктором) – в этот момент мы выходим за пределы человеческого. 

Призывать, говорить «давайте будем людьми» - да, это правильно, кто-то должен призывать…  Но если мы надеемся, что увещеваниями – не теряйте человеческого достоинства, не демонизируйте заболевших, не относитесь к другим как к потенциальному вирусоносителю, не скатывайтесь до скотского состояния в борьбе за припасы или перед ужасом потерять работу – эти слова ни на кого не подействуют. Фуко описал что-то, что находится глубже, чем социальные нормы. Он описал даже не столько зверя в нас – но механизм. Две части человеческой природы – животная и механистическая – сегодня мы должны и можем осмыслить как «не мы».

Мы не «голая жизнь», мы не садистический надзиратель – врач. Мы какие-то другие. Какие мы другие, где лежит корень нашей человечности – это все проявляется в чрезвычайных обстоятельствах.

Пока (особенно у нас) до полного расслоения на охотников и жертв, палачей и казнимых  еще не дошло. У нас еще остались солидарные связи. Но если ситуация с пандемией прогрессировать, эти полюса будут еще более четко фиксироваться. Не так просто уйти от этого – заклинание «мы же не они, мы не такие плохие, мы не то что в средневековье или новое время, мы не то о чем пишет Фуко» - это не работает. Лучше найти в себе то, что созвучно этим архетипам. Вот тогда мы сможем их преодолеть. Лучше смотреть правде в глаза – и относительно нашей природы тоже. В нашей человеческой структуре есть надзирать и наказывать. У нас есть полюс врача-палача и полюс жертвы, бьющейся за физическое выживание, за отправление физических нужд любой ценой, готовое утратить всякое человеческое достоинство, чтобы получить еды, воды, здоровья, дыхание, готовое продать за это все и отказаться от всего. Эти две стороны в нас есть –  и это в значительной степени наш портрет, но это не вся правда о нас. 

Вирус и пандемия требуют, чтобы мы вспомнили всю правду о нас – и то, кем мы являемся, чем мы никогда не хотели признать – но сейчас нам это покажут, это страшная картина, - но и одновременно найти точку опоры по ту сторону обоих полюсов. И вот там, и только там, за пределами надзирать и наказывать, живет настоящий человек, настоящая солидарность, настоящая любовь и дружба, настоящее человеческое достоинство – не во внешних социальных формах, которые сейчас поляризируются на два отвратительных архетипа – господина и раба. Человек находится где-то в третьем месте – он и не господин, и не раб. Он что-то другое. 

И здесь, боюсь, здесь светской и секулярной этики и морали будет недостаточно – мы должны обратиться к религии, где все и начинается. С тз религии – человек это бессмертная душа, помещенная в довольно проблематичные условия земного существования. Временного, мгновенного, но принципиально важного для очень долгой посмертной, бесконечной, бессмертной судьбы.

 

Всего доброго, вы смотрели очередную беседу из цикла «Мысли во время чумы».